Гапонов Дмитрий Тимофеевич (1936 г.р.), бывший малолетний узник шталага №342 (ст. Молодечно, Беларусь), род. в д. Революция, Брянская область

«Война! Это страшное слово, как гром среди ясного неба. Уже на второй день после ее начала эту жестокую новость принес гонец из района.

Стояло лето, на улице ярко светило солнце, пели на все лады птицы, а в деревне стоял невиданный шум, душераздирающий плач, стоны. Люди не понимали, что надо делать. Мама моя была подавлена нежданно свалившимся на ее голову горем: она то усаживалась на скамейку возле отца, который сидел, повесив голову, то вскакивала, начинала собирать белье, еду в дорогу и все что-то говорила про себя и про детей. Чувствовало ли мамино сердце, что она в последний раз видит любимого человека, может с ним поговорить, обнять и прижаться к нему? Мы, все четверо детей, сидели на печи, сидели тихо. Мы сидели и не понимали еще, какое горе свалилось на наши еще неокрепшие плечи.

Гапонов Дмитрий Тимофеевич, 2015 г.

Но вот папа сказал: «Пора». Встал со скамейки и начал поочередно целовать своих детей: сначала Зину, потом Тоню, потом поднял меня на руки, потом поцеловал Мишу.

Когда папа опустил меня на пол, я попросил его, чтобы он привез мне гармошку. Глупый мальчишка! В свои 5 лет, я думал, что папа едет куда-нибудь в город и вскоре вернется. При этих словах запричитала мама, а у папы из глаз покатились слезы, но он обнял меня и сказал, что обязательно привезет. Я ждал эту гармошку долго, всю войну, до самого 1946 года, когда где-то в Белоруссии нас не нашла похоронка, в которой говорилось, что отец погиб в 1942 году на Синявинских высотах, защищая город Ленинград.

Когда папа ушел на войну, потекла у нас другая жизнь, какая-то оборванная жизнь, с тревогами и ожиданиями. Деревня (прим., деревня Революция, Брянская область) словно вымерла: ушли почти все мужчины, остались только старики да мальчишки допризывного возраста, женщины, дети. Все замкнулись: редко выходили на улицу, ходили к соседям только по необходимости, не собирались, как раньше, на посиделки, не устраивали никаких торжеств.

Вскоре и над нашей деревней стали появляться небольшие немецкие самолеты. В лесу размещался небольшой партизанский отряд. Командир отряда Цурканов хорошо знал мою маму и часто просил ее испечь им хлеб или постирать белье. Немцы стали появляться в деревне небольшими группами, увозили колхозное зерно, кур, яйца, масло и другие продукты. Иногда в деревню с одного конца входили немцы, а с другого партизаны — начиналась перестрелка. Мы прятались в погреб. Весной 1942 года немцы начали бомбить нашу деревню. Сначала самолеты сбросили зажигательные бомбы — загорелось сразу несколько изб, включая нашу. Мама успела только некоторую одежду спасти, остальное все сгорело. Погорельцы стали теперь жить в школе. Но спустя несколько дней вновь полетели зажигательные бомбы. Когда загорелась школа, огонь стал настолько большим, что загорелось и дерево на погребе, где мы прятались. Дым и огонь стали пробиваться внутрь. Все в ужасе стали выбираться наружу. В погребе в это время с нами не было нашей мамы и старшей сестры Зины — они сажали картофель в огороде. Вторая сестра Тоня схватила только моего братика Мишу и бросилась бежать за всеми. Они благополучно добежали до другой ямы и там спрятались. В погребе не осталось никого, кроме меня и какой-то женщины, старавшейся выбраться наружу. Дым уже выедал глаза. Уцепившись за юбку женщины я смог выбраться. Обгорели волосы на бровях и голове, я бежал, кричал, чувствовал боль.

Гапонова Светлана Александровна, 2015 г.

Уже перед самой ямой я увидел немецкий самолет, который летел, кажется, только на меня и стрелял из пулемета. 

С этого дня я стал понимать, что такое война, видел своими глазами раненых партизан, видел настоящие немецкие самолеты, видел пожар. С этого дня кончилось мое детство.  Стал не по годам взрослеть, понимать опасность. Я понял, что людей могут убивать не только на земле, но и с воздуха, что страшнее самолетов ничего на свете нет.

К 1944 году немцы становились злее, они по-прежнему останавливались в нашей деревне на отдых, но в дома уже не заходили — панически боялись тифа. Весной 1944 года в деревню вошел немецкий отряд, и всех жителей стали сгонять на лужайку: «Шнель! Шнель!». Солдаты с автоматами и собаками оцепили людей. Офицер через переводчика объяснил, что они возле нашей деревни под мостом обнаружили партизанскую мину, и за это он приказывает расстрелять 10 человек. Над деревней раздался страшный вопль. Офицер, тыча тросточкой в толпу, показывал солдатам жертв. Их вытаскивали и отводили в сторону, за наши спины. Туда мы не оборачивались. Офицер ткнул тростью куда-то в нашу сторону, и я весь затрясся, думая, что он указал на мою маму. Но солдаты бросились мимо мамы и из толпы поволокли старика и женщину. Это были муж и жена. Когда немцы поставили их на колени перед вырытой ямой, то две их дочери с плачем и криком бросились к родителям. Никто их не остановил, они дополнили число десять. Раздались короткие выстрелы и немцы ушли, объявив, что закопать расстрелянных должны сами жители.

После этого мама решила уехать. Мы перебрались в деревню Семеновку, в родительский дом мамы. Но обстрелы продолжались и здесь. В один из майских дней 1944 года в деревню вошли немцы. Они согнали всех жителей и сказали, что будут отправлять всех на работы в Германию. Те, кто не могут идти, будут отправлены на машинах. У мамы было четверо детей на руках. Младший Миша болел. Мама решила ехать машиной, но ее сестра Лида ее отговорила. Нас поставили в колонну, и мы двинулись пешком в сопровождении немецких солдат с автоматами. Не успели мы далеко уйти, как услышали душераздирающие крики, стрельбу. Всех, кто остался, решив поехать машиной, немцы заперли в одном из домов и заживо сожгли.

Гапонов Д.Т. передает свою книгу воспоминаний о концлагере

 После этого мама решила уехать. Мы перебрались в деревню Семеновку, в родительский дом мамы. Но обстрелы продолжались и здесь.

В один из майских дней 1944 года в деревню вошли немцы. Они согнали всех жителей и сказали, что будут отправлять всех на работы в Германию. Те, кто не могут идти, будут отправлены на машинах. У мамы было четверо детей на руках. Младший Миша болел. Мама решила ехать машиной, но ее сестра Лида ее отговорила. Нас поставили в колонну, и мы двинулись пешком в сопровождении немецких солдат с автоматами. Не успели мы далеко уйти, как услышали душераздирающие крики, стрельбу. Всех, кто остался, решив поехать машиной, немцы заперли в одном из домов и заживо сожгли.

Идти нам было тяжело. Мама несла на руках Мишу и котомку с вещами. Котомки несли и мои старшие сестры. Те, кто не мог идти и падал без сил, немцы расстреливали. Нас привели к вечеру в длинный сарай, устланный соломой. Уставшие, голодные, мы упали и мгновенно уснули. А на рассвете меня разбудил плач. Мама сказала, что братик Миша умер. Мама пошла с ним на руках к часовому, показывая на руках, что сын умер и его надо похоронить. Солдат нас молча пропустил. Из последних сил выкопали могилку. Поплакали и пошли обратно в сарай.

Утром нас отправили на станцию Олсуфьево. Там уже стоял состав. Нар в вагоне не было, все сидели на полу. В вагоне один раз в сутки нам давали горячую пищу — жидкий суп из квашеной капусты без мяса. Ехали мы несколько суток, часто останавливались. Люди все это время не мылись, не стирали белье, были голодны, многие заболели. Нас высадили на станции Молодечно. Здесь шли мы не очень долго, нас привели к длинным сараям, стоящим в ряд и огороженным колючей проволокой. Немецкий офицер сообщил, что среди нас есть больные тифом, поэтому нас не отправят в Германию, а оставят здесь. Поселили нас в пустующих домах в местечке Красное. Дома эти были огорожены колючей проволокой, так что получился лагерь, или шталаг, под номером 342.

Студенты записывают воспоминания Гапонова Д.Т.

Каждый день утром всех взрослых уводили на работы. А мы, детишки, оставались сами по себе. За колючую проволоку сначала ходить боялись. Только подойдем поближе и стоим, смотрим, как по улице разъезжают немецкие машины, мотоциклы, конные повозки, ходят солдаты.

Как-то раз я один стоял у колючей проволоки. Вдруг один из солдат поманил меня пальцем. Я испугался. Первый раз перелезть на ту сторону без разрешения! А вдруг увидит часовой! Но вышка находилась с другой стороны лагеря, а здесь только я и солдат, приглашающий меня. Я был голоден, утром нас в лагере не кормили. И голод пересилил страх. Я приподнял проволоку медленно, все еще не веря, перенес ногу, затем засунул голову, потом вторую ногу. Все. Я уже был на той, чужой стороне. Робко подошел к солдату. Он стал показывать на меня, на себя, потом изобразил на пальцах число три. Я догадался, что у него дома тоже есть трое ребятишек. Он дал мне в руки ведро и показал, что пьет воду. Я понял, что надо принести воды. Быстро дошагав до колодца, я набрал воду и принес ему. Он сказал: «Гут, гут», погладил меня по голове и дал какой-то сверток. Это были мятные конфеты.

После этого случая, я стал чаще подходить к заграждению. Завидев меня у проволоки, солдат оглядывался нет ли поблизости офицера, и только потом подзывал к себе. Я помогал ему поднести дрова, подмести тротуар, вынести мусор. А он давал мне то хлеба, то какой-нибудь еды, то конфет.

Лагерь был обнесен со всех сторон колючей проволокой. С той стороны, где протекала река, стояли вышки, на которых все время находились часовые. По территории лагеря мы могли ходить свободно, но только подходили к проволоке, часовые кричали: «Хальт!», и нам приходилось отходить подальше. В одном дальнем углу лагеря, совсем рядом с проволокой, стояла мельница.

Однажды я попробовал подойти к ней очень близко. Часовой с вышки не видел меня. Я пролез через проволоку и, подойдя к мельнице, стал собирать мучную пыль в свою сумочку. Хозяин мельницы увидел меня, спросил, откуда я здесь. Я ему все рассказал и испугался, что он меня прогонит. Но мельник взял мою сумочку, высыпал оттуда пыль и куда-то ушел. А вернулся с моей сумочкой, полностью наполненной мукой. Он протянул ее мне и сказал, чтобы я еще приходил. Я вернулся в барак. Высыпал муку горкой на стол и стал ждать маму и сестер. Войдя в нашу каморку, мама увидела на столе муку, заплакала от радости, обняла и, поцеловав меня в лоб, сказала: «Мой ты кормилец!». К зиме в бараках стало холодно. Мы надевали на себя всю одежду, но все равно мерзли. Однажды нас с мамой немцы привели в сарай, где повсюду были стеллажи с коробками.

Шталаг 342

Немец подал мне конфету, улыбнулся и на ломаном русском объяснил маме, что скоро поедет домой в отпуск и привезет оттуда мне теплые ботиночки. Он снял с моей ноги мерку, потрепал по щеке и ушел. А я сидел на скамейке у печки, грелся, ел вкусную конфетку и думал, что есть разные немцы.

Прошло некоторое время, мы стали забывать, что обещал немец. Когда он вернулся, то сказал, что его дом разбомбили американцы, а его семья чудом спаслась, поэтому он не смог привезти ботиночки. Но он пообещал, что в следующий раз возьмет меня с собой и познакомит со своими детьми, такими же малышами.

Весной лагерные власти стали разрешать детям выходить за пределы лагеря. Мы шли по ближайшим деревням просить милостыню. Люди давали нам то, что у них самих было. Мы возвращались с полными сумками.

В лагере кормили нас один раз в день. Света не было. Спать ложились рано, вставали тоже рано — шли на работы. Мы редко умывались мылом, ходили в одной и той же одежде от одной помывки в санпропускнике до следующей. И хотя в лагере нас не избивали, не мучили и не пытали, жизнь наша была несладкая. Каждый из нас понимал, что мы несвободные. Каждый день мы просыпались с надеждой, что скоро наши войска освободят нас из плена. Эта вера крепла с каждым днем: отзвуки боев все слышнее доносились до нас, вселяя надежду.

В одно прекрасное летнее утро 1944 года мы проснулись от какого-то шума. Выскочили на улицу и — о, чудо! - по улице двигались танки со звездочками на броне. Все заключенные что-то кричали, плакали. В ответ нам солдаты махали пилотками. Наши солдаты двигались дальше, на запад. Это было радостное, незабываемое зрелище.

Я стоял у самой проволоки, смотрел широко раскрытыми глазами на солдат-освободителей, на танки с пушками, кровь стучала в висках, от великой радости из глаз катились слезы. Я все смотрел на этих солдат и думал, что может быть, среди них есть и мой папа. Танки прошли. За ними — пехота.

Наступил вечер — вечер свободы, радости и счастья. Никто не шел спать. Взрослые обсуждали, что с ними теперь будет, куда направиться отсюда. А наутро в лагере был праздник. Откуда-то привезли котел на колесах. «Полевая кухня» - сказали нам. Стали всем раздавать горячую, вкусную кашу с мясом. Дали по большому куску хлеба.

Солдаты снимали проклятую «колючку». Повсюду слышалась русская речь, звучали смех, песни, играла гармошка, солдаты плясали. Потом пришел в лагерь комендант. Стал переписывать всех поименно, а после сообщил, что мы свободны и можем возвращаться в свои родные места. Нам выдали бумаги, деньги, продукты на дорогу.

Мама поработала до конца жатвы у хозяев, а потом мы поехали домой. Сборы были недолгими. Вещей не было, только продукты и зерно. Нас провожали две тети и их дети — их дома сгорели, и они не пожелали возвращаться.
Мы дошли до станции Молодечно. Нам сказали, что поезд на Брянск будет нескоро, уехать трудно, так как в тыл поезда шли с ранеными, а оттуда в первую очередь пропускали поезда на фронт.

Здание станции было битком набито военными и штатскими. Ждали мы долго. Ближе к середине ночи к станции подошел состав с грузовыми вагонами и зелеными вагонами с большими красными крестами по бокам. Это был санитарный поезд, с фронта везли раненых.

Начались шум, давка, крики. Мы боялись, что в такой суматохе не сможем найти себе места и уехать. Один офицер втащил сначала меня в поезд, потом моих сестер, потом помог маме подняться в вагон.

Мы приехали на станцию Олсуфьево. Отсюда шли пешком почти 20 км. Вокруг — сгоревшие дома, разбитая башня станции, железные бочки. Когда мы вышли на окраину нашей деревни, мама рухнула на колени и заплакала. Мои сестры плакали, уговаривали маму не плакать так. Деревню нельзя было узнать. Там, где были поля, стоял молодой лес, где стояли дома, лежали черные головешки и торчали высокие печные трубы. Мы увидели одиноко стоящий дом и несколько землянок. Жители еще не спали. Костер горел прямо на улице. Женщины узнали маму, плакали, обнимали, расспрашивали.

Мы прожили в деревне до осени, но прожить здесь, без еды, жилья, одежды, было невозможно, и мама решила ехать обратно. Она все еще ждала отца с войны и верила, что он жив.

Мы снова отправились на станцию, сели в «теплушку», где ехали солдаты. В пути они делились с нами своим пайком, приносили вкусные щи и кипяток, давали сахар, соль. Так мы вернулись обратно. Мама определила Зину и Тоню к разным хозяйкам, где они должны были нянчить детей и помогать по хозяйству.

Зимой мама сильно заболела. Ее положили в больницу, а меня отправили в детский дом. Мама забрала меня спустя полгода, когда выздоровела и устроилась на работу.

В один из летних воскресных дней к нам из района приехал человек и вручил маме конверт. Мама читать почти не умела, письмо распечатала Зина. Она вытащила оттуда единственную синенькую бумажку и стала читать. Начала она медленно и вдруг остановилась на словах «ваш муж». Потом еле шевеля губами, выдавила: «...погиб смертью храбрых под деревней Верхняя Назия». Я видел, как побледнела мама и стала медленно оседать на землю. Зина, когда прочитала страшное слово «погиб», уронила письмо на землю и кинулась к маме Возле нее оказались Тоня и я. Мы думали, что мама умерла, и ревели от горя. Долго же «гуляла» она, эта похоронка, отыскивая нашу семью. Эта маленькая бумажка одним махом разбила все наши надежды. Внизу на листочке была приписка, что маме нужно прибыть в райвоенкомат. Там маме выдали деньги за папу. На них мы купили корову. Мы жили дальше. Я ходил в школу, мама и сестры работали».

(Дмитрий Тимофеевич Гапонов передал свою книгу воспоминаний  «Дети войны: воспоминания бывшего малолетнего узника», Петрозаводск, 2012).